Сейчас (1925 г.) мне идёт 49-й год. Я доживаю седьмое семилетье жизни, которая правильно располагается по этим циклам:

     1-ое семилетье: Детство (1877 – 1884).

     Кириенко-Волошины^*) – казаки из Запорожья. По материнской линии – немцы, обрусевшие с XVIII века.
     Родился в Киеве 16 мая 1877 г. в Духов день.
     Ранние впечатления: Таганрог, Севастополь. Последний – в развалинах после осады^*), с Пиранезиевыми деревьями из разбитых домов, с опрокинутыми тамбурами дорических колонн Петропавловского собора.
     С 4-х лет – Москва на фоне «Боярыни Морозовой». жили на Новой Слободе у Подвисков, там, где она в те годы как раз и писалась Суриковым в соседнем доме.
     Первое впечатление русской истории, подслушанное из разговоров старших – «1-ое марта»^*).
     Любил декламировать, ещё не умея читать. Для этого всегда становился на стул: чувство эстрады.
     С 5 лет – самостоятельное чтение книг в пределах материнской библиотеки. Уже с этих пор постоянными спутниками становятся: Пушкин, Лермонтов и Некрасов, Гоголь и Достоевский, и немногим позже – Байрон и Эдгар По.

     2-ое семилетье: Отрочество (1884 – 1891).

     Обстановка: окраины Москвы – мастерские Брестской железной дороги, Ваганьково и Ходынка. Позже – Звенигородский уезд: от Воробьёвых гор и Кунцева до Голицына и Саввинского монастыря.
     Начало учения: кроме обычных грамматик, заучивание латинских стихов, лекции по истории религии, сочинения на сложные не по возрасту литературные темы. Этой разнообразной культурной подготовкой я обязан своеобразному учителю – тогда студенту Н.В.Туркину.
     Общество: книги, взрослые, домашние звери. Сверстников мало. Конец отрочества отравлен гимназией. 1-й класс – Поливановская, потом, до V-го, – казённая 1-ая.

     3-е семилетье: Юность (1891 – 1898)

     Тоска и отвращение ко всему, что в гимназии и от гимназии. Мечтаю о юге и молюсь о том, чтобы стать поэтом. То и другое кажется немыслимым. Но вскоре начинаю писать скверные стихи и судьба неожиданно приводит меня в Коктебель (1895).
     Феодосийская гимназия. Провинциальный городок, жизнь вне родительского дома сильно облегчают гимназический кошмар. Стихи мои нравятся, и я получаю первую прививку литературной «славы», оказавшуюся впоследствии полезной во всех отношениях: возникает требовательность к себе. Историческая насыщенность Киммерии и строгий пейзаж Коктебеля воспитывают дух и мысль.
     В 1897 г. я кончаю гимназию и поступаю на юридический факультет в Москве. Ни гимназии, ни университету я не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью. 10 драгоценнейших лет, начисто вычеркнутых из жизни.

     4-е семилетье: Годы странствий (1898 – 1905).

     Уже через год я был исключён из университета за студенческие беспорядки и выслан в Феодосию. Высылки и поездки за границу чередуются и завершаются ссылкой в Ташкент в 1900 г. Перед этим я уже успел побывать в Париже и Берлине, в Италии и Греции, путешествую на гроши пешком, ночуя в ночлежных домах. 1900 г., стык двух столетий, был годом моего духовного рождения. Я ходил с караванами по пустыне. Здесь настигли меня Ницше и «Три разговора» Владимира Соловьёва. Они дали мне возможность взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно – с высоты азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных ценностей.
     Отсюда пути ведут меня на запад – в Париж, на много лет, – учиться: художественной форме – у Франции, чувству красок – у Парижа, логике – у готических соборов, средневековой латыни – у Гастона Париса^*), строю мысли – у Бергсона^*), скептицизму – у Анатоля Франса, прозе – у Флобера, стиху – у Готье и Эредиа... В эти годы я – только впитывающая губка, я весь – глаза, весь – уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам: Рим, Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра... Лувр, Прадо, Ватикан, Уффицы... Национальная библиотека. Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша.
     В 1900 г. моя первая критическая статья печатается в «Русской мысли». В 1903 г. встречаюсь с русскими поэтами моего поколения: старшими – Бальмонтом, Вяч. Ивановым, Брюсовым, Балтрушайтисом и со сверстниками – А. Белым, Блоком.

     5-е семилетье: Блуждания (1905 – 1912).

     Этапы блуждания духа: буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р.Штейнер. Период больших личных переживаний романтического и мистического характера.
     К 9-му января 1905 г. судьба привела меня в Петербург и дала почувствовать все грядущие перспективы русской революции. Но я не остался в России, и первая русская революция прошла мимо меня. За её событиями я прозревал смуту наших дней («Ангел мщения»).
     Я пишу в эти годы статьи о живописи и литературе. Из Парижа в русские журналы и газеты (в «Весы», в «Золотое Руно», в «Русь»). После 1907 г. литературная деятельность меня постепенно перетягивает сперва в Петербург, а с 1910 г. – в Москву.
     В 1910 г. выходит моя первая книга стихов.
     Более долгое пребывание в России подготавливает разрыв с журнальным миром, который был для меня выносим только пока я жил в Париже.

     6-е семилетье: Война (1912 – 1919).

     В 1913 г. моя публичная лекция о Репине вызывает против меня такую газетную травлю, что все редакции для моих статей закрываются, а книжные магазины объявляют бойкот моим книгам.
     Годы перед войной я провожу в коктебельском затворе, и это даёт мне возможность сосредоточиться на живописи и заставить себя снова переучиться с самых азов, согласно более зрелому пониманию искусства.
     Война застаёт меня в Базеле, куда приезжаю работать при постройке Гётенаума. Эта работа, высокая и дружная, бок о бок с представителями всех враждующих наций, в нескольких километрах от поля первых битв Европейской войны, была прекрасной и трудной школой человеческого и внеполитического отношения к войне.
     В 1915 г. я пишу в Париже свою книгу стихов о войне «Anno Mundi Ardentis». В 1916 г. возвращаюсь в Россию через Англию и Норвегию.
     Февраль 1917 г. застаёт меня в Москве и большого энтузиазма во мне не порождает, т. к. я всё время чувствую интеллигентскую ложь, прикрывающую подлинную реальность революции.
     Редакции периодических изданий, вновь приоткрывшиеся для меня во время войны, захлопываются снова перед моими статьями о революции, которые я имею наивность предлагать, забыв, что там, где начинается свобода печати – свобода мысли кончается.
     Вернувшись весной 1917 г. в Крым, я уже более не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую – и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой.
     Стих остаётся для меня единственной возможностью выражения мыслей о совершающемся. Но в 1917 г. я не смог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября, и в 1918 г. я заканчиваю книгу о революции «Демоны глухонемые» и поэму «Протопоп Аввакум».

     7-е семилетье: Революция (1919 – 1926)

     Ни война, ни революция не испугали меня и ни в чём не разочаровали: я их ожидал давно и в формах, ещё более жестоких. Напротив: я почувствовал себя очень приспособленным к условиям революционного бытия и действия. Принципы коммунистической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и к купле-продаже.
     19-й год толкнул меня к общественной деятельности в единственной форме, возможной при моём отрицательном отношении ко всякой политике и ко всякой государственности, утвердившемся и обосновавшемся за эти годы, – к борьбе с террором, независимо от его окраски. Это ставит меня в эти годы (1919–1923) лицом к лицу со всеми ликами и личинами русской усобицы и даёт мне обширный и драгоценнейший революционный опыт.
     Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес свою веру в человека (стихотворение «Потомкам»). Эти же годы являются наиболее плодотворными в моей поэзии, как в смысле качества, так и количества написанного.
     Но так как темой моей является Россия во всём её историческом единстве, т. к. дух партийности мне ненавистен, т. к. всякую борьбу я не могу рассматривать иначе, как момент духовного единства борющихся врагов и их сотрудничества в едином деле, – то отсюда вытекают следующие особенности литературной судьбы моих последних стихотворений: у меня есть стихи о революции, которые одинаково нравились и красным, и белым. Я знаю, например, что моё стихотворение «Русская революция» было названо лучшей характеристикой революции двумя идейными вождями противоположных лагерей (имена их умолчу).
     В 1919 г. белые и красные, беря по очереди Одессу, свои прокламации к населению начинали одними и теми же словами моего стихотворения «Брестский мир». Эти явления – моя литературная гордость, т. к. они свидетельствуют, что в моменты высшего разлада мне удавалось, говоря о самом спорном и современном, находить такие слова и такую перспективу, что её принимали и те, и другие. Поэтому же, собранные в книгу, эти стихи не пропускались ни правой, ни левой цензурой. Поэтому же они распространяются по России в тысячах списков – вне моей воли и вне моего ведения. Мне говорили, что в Восточную Сибирь они попали не из России, а из Америки, через Китай и Японию.
     Сам же я остаюсь всё в том же положении писателя вне литературы, как это было и до войны.
     В 1923 г. я закончил книгу «Неопалимая купина». С 1922 г. пишу книгу «Путями Каина» – переоценка материальной и социальной культуры. В 1924 г. написана поэма «Россия» (петербургский период).
     В эти же годы я много работал акварелью, принимая участие на выставках «Мира искусства» и «Жар-цвет». Акварели мои приобретались Третьяковской галереей и многими провинциальными музеями.
     Согласно моему принципу, что корень всех социальных зол лежит в институте заработной платы, – всё, что я произвожу, я раздаю безвозмездно. Свой дом я превратил в приют для писателей и художников, а в литературе и в живописи это происходит само собой, потому что всё равно никто не платит. Живу на «Акобеспечение» ЦЕКУБУ^*) – 60 рублей в месяц.


Максимилиан Волошин.
Поэзия. Рисунки. Акварели. Статьи. Коктебельские берега. Симферополь, «Таврия», 1990.

Назад к биографии